Телефонный звонок раздался ближе к полуночи, и сладкий, низкий голос хозяина дачи, на которой разместили Марченко, позвал её к телефону.
— Э-э-э, Ларочка, дарагая, ты пропала куда? Ночь-полночь, волнуемся, да? Машина вышла за тобой, Ларочка.
— Я останусь здесь, — Марченко, слегка захмелев, подмигнула Коломийцеву, — не волнуйтесь, дорогой. Я хочу кутить! Я с кавалером, между прочим! Я ночую в гостинице.
— Э-э-э, это ты не поняла, дарагая. Ты будешь ночью здесь, где скажу тебе я, поняла, да? — Марченко мгновенно пришла в себя.
— Лара, я спрячу тебя, — Пал Палыч встал, — или — давай, бежим отсюда?
— Паша, милый Паша, — Лара потрепала его по щеке, провела рукой по лбу, — все будет хорошо, все будет хорошо! Не волнуйся ни о чем! — Она рассмеялась так, как умела это делать только она одна, взяла сумочку на длинном ремне и вышла в холл. — Не провожай меня, прошу! — Пал Палыч видел, как она вышла из подъезда гостиницы, и тут же перед ней распахнулась дверь черной Волги, кто-то услужливо подсадил ее на заднее сиденье, и машина уехала.
Марченко вошла в свою комнату, скинула туфли на высоком каблуке, и только нашарила в полутьме комнатные туфли без задников, как с тихим щелчком повернулся ключ в замочной скважине. Она подергала дверь — заперто. Заперто снаружи.
— Спокойно, Лара, не война, — сказала сама себе Марченко, — не посмеют. Все ж-таки я — народная! Или спишут на сход лавины в горах? В «Вечерке» — петитом — «во время съемок… на тонваген съемочной группы Госфильма обрушился селевой поток…» б-р-р. — Она походила по комнате, потом вдруг, будто очнувшись, стараясь не греметь, упаковала чемодан, сложила в сумочку документы, а «бижу» — так она называла кольца, серьги и брошку с аметистом, уложив в мешочек, подстегнула булавкой к бюстгальтеру. И села ждать.
В кабинете, выходящем окнами на площадь, посередине которой шахматной фигуркой стоял бронзовый Железный Человек, шло совещание. Решение приняли, разрабатывали детали.
— Ну, «Альфа» однозначно — кому еще?
— А жертвы?
— Покажи карту — что тут, в сопредельных улицах? школы? больницы?
— А как выводить будем, женщина, девочка, риск же?
— Камуфляж? Ну, жилетки, да — так вес, нет?
— Самого брать будем? Или — пугнем? Вы как считаете, Георгий Алексеевич?
— Ты еще авиацию задействуй…
Выходили курить в тамбур — хозяин кабинета не выносил табачного дыма на дух — сердце. В тамбуре говорили жестко, мат стоял, но они друг друга без него не понимали.
В комнате без окон, с привинченными к полу столом и стульями, работали, сменяя друг друга, два следователя. Кореец Ли Чхан Хэн, отупевший от бесконечных допросов и не спавший уже которые сутки, едва шевелил разбитыми губами. Переводчик по-прежнему стоял рядом, но кореец говорил по-русски.
— Я скажу, начальник, где Мона, я скажу, — бубнил Ли Чхан Хэн, — я все скажу, я убил Монгола, я. Я все скажу, отпусти меня, начальник.
— Так, под протокол, — следователь перевернул листок бумаги, — фамилия человека, который похитил Мону Ли и Ларису Борисовну Марченко, ну?
— Я Ларису не знаю, помотал головой кореец, — Ларису не знаю. Мону Ли держит … — Он назвал фамилию. Следователь так резко подался вперед, что на листы допроса упали очки, — ты, сука, думай, что лепишь! Ты, сука, что!
— Я сказал правду, начальник. Это Алимджан. Алимджан Шарафов. Проверь, начальник, проверь… и потерял сознание.
— В камеру его, — следователь собрал листки в стопку, — блин, — сказал он сам себе, — это полный п …ц и как с этим идти к Архипову? Самому под вышку…
Глава 35
Аппаратуру расставляли практически ночью — хотя, какие тут ночи? В 5 утра уже рассвело. Решено было двигаться от парка Навои вдоль канала Анхор, и выйти, петляя, к Каракамышу. По пути предполагаемого следования каравана сохранились саманные домишки, серебристые тополя, и дорога оставалась такой, как и многие века назад. Это было настолько достоверно, что и строить декораций не нужно было, и у идущих за караваном было полное ощущение того, что они провалились на несколько веков назад. Туркменистан расщедрился — дали с верблюдами амуницию, да еще подлинную! Передние, фланговые шли гордо, полуприкрыв глаза, в ярких попонах, расшитых червленой нитью, и немыслимой красоты кисти алого, белого и золотого цветов мерно колыхались при каждом шаге. На верблюдах в специальных седлах сидели бедуины в бурнусах, укутанные по самые глаза, в снежно-белых туниках — галабеях, в куфиях — белых головных платках с черными баранками — немые и величественные. На ишачках, серо-пегих, славных, с мягкими розоватыми на просвет ушками трусила массовка, одетая под купцов, мелкий мастеровой люд и стражу. На гордых ахалтекинцах такой красоты, что любой, даже не смыслящий в лошадях, увидев такое чудо, отдал бы все, — проскакали вперед всадники в белом, и их лица тоже были закрыты до глаз. Тащились позади каравана арбы, запряженные волами, и ехали в тех арбах женщины, и были их лица скрыты под паранджой. Плакали дети, звякала медная посуда, притороченная к верблюжьим горбам, ишачки везли бочки с водой, джутовые мешки, полные зерна и дорожной снеди. Шли пешком дервиши, опираясь на посохи, несли в паланкине кого-то неизвестного, и только по руке с тонкими пальцами, на которых сияли драгоценные камни, можно было догадаться об их прекрасной владелице. С боковых улиц выбегала босоногая ребятня, размахивая прутиками, выглядывали, прикрывая лицо рукавом, женщины — все переливалось, дышало, двигалось и жило настолько естественно, что сам Псоу на какое-то мгновение выпал из 20 века.
Все это великолепие снимали и с воздуха, и намеки Северского оказались не шуткой, а правдой. Руководство воинской частью, стоящей у реки Чирчик, не дрогнув, дало вертолет для съемок, и теперь оператор, в полном восторге, перекрывая шум винтов, кричал, — вот тут — ага! Зависни немного! Ой, блеск, мать моя! Прям Коппола, куда там!
Двигаясь медленно и неумолимо, караван вдруг, по знаку того, кто, отстав от отряда всадников, поравнялся с первым верблюдом, свернул влево, будто вливаясь ручейком, в довольно узкую улочку на окраине Ташкента.
Мона Ли, до этого времени сидевшая, скрестив ноги, на топчане, вдруг ощутила глухой удар сердца — будто сердце остановилось, замерло, бухнуло глухо, и пошло стучать быстрее и быстрее, и от этого зашумело в ушах и замелькали разноцветные всполохи перед глазами, и высветилась на стене картина из сна — женщина, сидевшая у окна на странном кресле, напоминавшем ладони со скрещенными пальцами, вдруг поднялась, начала беспокойно вглядываться в окно, и Мона Ли глядела в окно вместе с ней, и видела, как из-за холмов, покрытых выгоревшей травой, показалась цепочка всадников, на конях цвета воронова крыла, в белых арабских
